СодержаниеВВЕДЕНИЕ……………………………………………………………с.3-7
ГЛАВА 1. Ванда в романтической интерпретации………………с.8-36
§ 1. Малопольский цикл Ю. Словацкого………………………….с.11-21
§ 2. «Ванда» З. Красиньского………………………………………...с.22-29
§ 3. «Ванда» Ц. Норвида……………………………………………...с.30-36
ГЛАВА 2. Ванда в неоромантической интерпретации…………..с.37-60
§ 1. Ванда в «Легенде»………………………………………………..с.37-42
§ 2. Крак в «Легенде» ( «Легенда» и «Свадьба» )…………………с.43-50
§ 3. «Легенда» как оперное либретто……………………………….с.51-60
ЗАКЛЮЧЕНИЕ………………………………………………………..с.61-63
БИБЛИОГРАФИЯ……………………………………………… ….с.64-68ВведениеЛегенда о Ванде, привлекавшая к себе польских писателей на протяжении веков, является важным фактором для понимания особенностей славянского мироощущения. Перескажем вкратце содержание этой легенды. Рассказы о Краке и его дочери Ванде изложены впервые в «Хронике Польши» Винцентия Кадлубека и «Великопольской хронике» – памятниках начала и конца XIII века. Так, Кадлубек первый пишет о провозглашении Крака-старшего польским королем и о том, как по призыву Крака два его сына расправились с драконом, тиранившим местных жителей.
Хроника в целом и легенда в ней имеет моралистический характер. Преступному младшему сыну Крака, убившему своего брата и кратковременно правившему, противопоставляется Ванда – дочь Крака, в которой хронист подчеркивает несомненную и образцовую добродетель. Когда родина оказалась в опасности, прекрасный и грозный облик Ванды заставил отступить захватчиков, а их предводителя - покончить жизнь самоубийством, бросившись на меч. Ванда, согласно Кадлубеку, долго потом правила, так и не выйдя замуж.
По другой версии, Ванда – самоубийца, принесшая себя в жертву богам ради свободы поляков. Ванда наделена чародейской силой и далека от идеала святой. Такой образ дочери Крака представлен впервые в «Великопольской хронике» («Kronika Wielkopolska» W-wa 1985)
Рассмотрим литературно-исторические черты образа Ванды в их развитии на протяжении двух столетий польской литературы (литературно-типологические особенности образа Ванды в широком культурном контексте рассматриваются в первой главе). Ванда была постоянной героиней произведений писателей-классицистов Францишека Венжика, Теклы Лубеньской, Эвзебиуша Словацкого, и трактовалась, соответственно, в духе нормативной поэтики классицизма. Неоднозначный образ Ванды стереотипизировался. Понадобились творческий интерес и способность по-новому взглянуть на привычные вещи, чем и обладали романтики. В романтической драматургии Ванда обрела новую жизнь. Видимо, дело было не только в художественном азарте, желании создать альтернативу классицистской трактовке знаменитой героини, но и в романтической концепции исторического. Острый интерес у романтиков вызывали проблемы философии истории. История воспринималась как «живой организм, в котором традиция выполняет роль посредника между былым и грядущим», как «бессознательная поэзия» [61,65]. В романтическом миропонимании сосуществовали два полярных взгляда на историческую науку: согласно одному из них, научное восприятие исторических событий не является истинным, оно искажает подлинный, провиденциальный смысл происшедшего. Только поэзия выявляет божественную тайну, скрытую в тех или иных событиях. С другой стороны, поэзия и наука в понимании романтиков обнаруживают при ближайшем рассмотрении тенденцию к взаимодействию, при всей разности методов их объединяет цель: говоря словами У. Блейка, это стремление пройти сквозь двери восприятия и увидеть вещи такими, какими они были задуманы их создателем. Наука поэтизировалась, а поэзия, в свою очередь, проявляла интерес к научно-исторической тематике. И если первый подход постулировался в теоретических трактатах, то второй ( в частности, у польских романтиков) следует из творческих замыслов самих художников, которые стремились синтезировать одаренность поэта и ученого в своих произведениях.
В исследуемых произведениях – «Балладине» Ю. Словацкого, «Ванде» З. Красиньского, «Ванде» Ц. Норвида и «Легенде» С. Выспяньского – образ Ванды, подобно ее прототипу из польских летописей, предстает расколотым между святостью и демоничностью. Это говорит о глубоком проникновении авторов в своеобычную сущность героини, стремлении постичь смысл истории и в то же время дает материал к изображению романтической борьбы противоположностей. Легенда о Ванде обладает в глазах романтиков параболической сутью, что выражается не в привычной для жанра ситуации, когда «заурядной, каждодневной конкретности сопутствует стремление к философскому обобщению» и все привычное обретает аллегорические значения (как характеризует М. Янион «Цивилизацию» Норвида [18,10] ), а уже в самой семантике легенды, изначально содержащей «мифологизированные представления о национальном прошлом и настоящем, о творцах истории…»[33,471]. Это не только создает творческие границы, но и является источником объективизирующего начала для воплощения замысла в драматургической форме.
Малоизученность значения мифа о Ванде в польском романтизме и составляет актуальность дипломной работы. Образ Ванды, подобно, например, Конраду Валленроду и Тадеушу Рейтану, смысл которых раскрыла М. Янион [19;20], является одним из ключей к природе польского романтизма и польского самосознания в целом. Нельзя, конечно, утверждать, что идеалы свободы родины, долга и самопожертвования относятся исключительно к сфере славянского мировоззрения, однако в парадигме славянских национальных ценностей их, безусловно, необходимо отнести к наиболее характерным.
В отечественной полонистике пока не было опыта целостного изучения темы, но существуют попытки анализа отдельных произведений. Л. А. Софронова показывает соотношение текста «Балладины» и предания о Ванде [68], а Б. Ростоцкий во вступительной статье к сборнику пьес Выспяньского затрагивает патриотическое содержание легенды [63,18]. В польских исследованиях осуществлен анализ и синтез старопольских легенд в их литературном отражении. З. Красиньский в статье «Несколько слов о Ю. Словацком» (1841) первым оценил дарование автора «Балладины», первого произведения легендарной романтической драматургии [1]. Как написал Красиньский, драмы Словацкого соотносят легендарное прошлое и критическое настоящее, и в этом сочетании рождается ирония. Ю. Маслянка, автор монографии «Литература и сказочная история», прослеживает вхождение в литературу малопольского (Ванда, Крак) и великопольского цикла легенд (Лех, Пепель и Пяст) [25,127-161]. Исследователь отчасти прав в своем мнении о том, что свобода фантазии - это главная доминанта романтизма, который легендарную историю «развивал» и «по-своему творил». Анализ «Балладины» и «Лиллы Венеды» Словацкого, «Ванды» Красиньского и «Ванды» Норвида дает разные интерпретации Ванды: как символа общенациональной борьбы за независимость (Красиньский) или как «тихой» героини, «предшественницы христианства» (Норвид).
Исследователь лишь коснулся «Легенды» Станислава Выспяньского, наиболее значимого представителя польского неоромантизма. Видимо, это связано с тем, что произведение о Ванде, по уже устоявшейся точке зрения, считается едва ли не слабейшим в творчестве автора «Свадьбы». Доказывать ошибочность этого «общего места» не входило в нашу задачу, тем не менее, как нам кажется, мы достаточно убедительно показали несправедливость такого мнения во второй главе путем анализа самого загадочного из драматических произведений Выспяньского.
Выспяньский, в сознании своих современников и некоторых критиков, - одновременно традиционалист и новатор, причем в разных сферах искусства. Приверженец традиции, поскольку был «закрытием литературы, жившей прошлым, запасом выработанных мыслей и чувств» (С. Бжозовский)[29,103]. Новатор, так как стремился соответствовать современным творческим поискам в области театра. Насколько ему это удавалось, рассмотрим во второй главе.
Я. З. Якубовский, отмечая это сосуществование традиции и эксперимента, видит театр Выспяньского одновременно монументальным (большинство произведений, в том числе «Легенда») и реалистическим, даже натуралистическим (Свадьба) [17]. Б. Рымашевский, видя в Выспяньском поэта краковского Вавеля («Легенда», считает он, есть, как и «Акрополь», вавельская драма), указывает на связь словесности драматурга с изобразительным искусством [31]. С. Вжосек рассматривает взаимосвязь Выспяньского с современной ему историографией, прежде всего краковской школой [35].
«Легенда» не пользовалась до настоящего момента популярностью у исследователей. А. Лемпицкая назвала произведение «драмой цены величия», резонно подчеркнув противоречия между целью и средствами героини [24,44]. Автор «Легенды», считает исследовательница, отступает от «традиционных образцов поэтической красоты», внося в театральное творчество, начиная с дебюта, элемент жестокости [23,XIX], действительно в какой-то степени предваривший «театр жестокости» А. Арто.
В целом, исследователи затронули, но не изучили роль легенды о Ванде у Выспяньского. Не показано генетической взаимосвязи: драмы Словацкого («Крак», «Балладина»), Красиньского («Ванда»), Норвида («Ванда») – «Легенда» – «Свадьба». Именно эти драматические произведения составляют предмет нашей работы.
Цель исследования – установить единство и противоположность толкования легенды о Ванде в романтической и неоромантической драматургии. Следует также сосредоточиться на малоизученных аспектах темы – на соотношении языческого и христианского начал в образе Ванды.
В исследовании использованы мифологический (соотношение легенды и литературного произведения) и сравнительно-исторический методы ( «притяжение» и «отталкивание» между произведениями разных авторов).
Некоторые положения дипломной работы были апробированы в двух текстах тезисов научной конференции: «Игровой элемент в драме «Балладина»: Словацкий и Шекспир» и «Оперное либретто «Евгений Онегин» и литературный образец: жанровая специфика».
Дипломная работа может быть использована при разработке спецкурса «Значение романтизма в польской литературе XIX века».
ГЛАВА 1. Ванда в романтической интерпретации.
Прежде чем приступать к непосредственному анализу произведений, в которых нашли воплощение особенности обеих летописных версий, нам представляется необходимым оговорить культурологическое значение легендарной истории. Термин « легендарная история», который чаще всего используется по отношению к раннему польскому дохристианскому периоду, обладает специфическим культурологическим смыслом, отличным от того смысла, которым наделяет его западноевропейская традиция. Легендарные польские правители не равны западноевропейским королям (упомянем знаменитого короля Артура). ¬¬¬¬¬¬ Потом это ярко проявилось, например, во времена елизаветинской драмы, когда древняя грань между поэзией и историей, проведенная еще Аристотелем [39, 24-25], оказалась размытой, и «историями» именовалась вся литература, посвященная легендарным периодам и созданным воображением героям, «поскольку елизаветинцам чужда была сама проблема исторической достоверности сюжета» [39,37]. В этом отличие западноевропейского цикла от западнославянского, который имел очень сильное влияние на формирование славянского самосознания в культуре и политике. Средневековая легенда о королеве, «готовой скорее броситься в пропасть, чем поддаться чужеземцам» (З. Красиньский) [2,173], являет собой символ культурного противостояния славянского и германского миров, духовного освобождения Польши от чужеземного влияния и – шире – общеславянского утверждения своей метафизической самобытности и независимости.
Характерно, что одним из источников истории о Ванде является « Великопольская хроника», датируемая ХIII веком ( см.: «История Европы», т.2) [56]. По мнению историков культуры европейского средневековья, именно ХIII век - время наибольшего взаимопроникновения народного и официального сознания: «…Никогда, ни раньше, ни позднее, «ученое слово» и « народное слово» не были так близки друг к другу.» [78,126]. Таким образом, хотя традиционно выделяются две формы исторического сознания: специальная и массовидная [65,3], можно предположить, что во времена высокого средневековья две эти формы были слиты воедино. Что, видимо, завершилось еще в средние века. Именно на древнепольской почве получили письменное оформление основные идеи и архетипы славянства. В то время как вся официальная история польского государства как будто служит опровержением идей славянского единства. Впрочем, с филолого- культурологической точки зрения это можно приписать парадоксам, свойственным истории как «непрерывной игре» [46,15] вообще и славянской истории как наиболее яркому проявлению игровых свойств истории.
Важно отметить еще кое-что, имеющее отношение к исторической семантике. Интересно, что автор «Великопольской хроники» соотносит праисторических правителей Польши и их времена с временами древнейшей истории ( как и современник В. Кадлубек, который, желая прославить свою страну, «свободно прибегает к сочинению фантастических рассказов о победах поляков над Александром Македонским и Юлием Цезарем» ). Выводя славянские племена из рода Иафета, он говорит о ветхозаветных временах; времена Крака и Ванды совпадают с временами персидского царя Артаксеркса ( см. 2 кн. Эзры ), Лешка I – с Александром Македонским, а Лешка II - с Юлием Цезарем. Эти соответствия предсказывают тонкое совпадение с течением польской истории в его романтических представлениях, воплощенных наиболее полно Й. Лелевелем. Как в представлениях автора хроники эпоха римской империи (упадок) следует за эпохой эллинизма (расцвет) , так и, по мнению Лелевеля, демократичный и справедливый строй Польши оказывается разрушен имперскими тенденциями. То есть раннесредневековые славянские представления органично преобразовались и вписались в историческую картину мира польских историков-романтиков.
Поэтически перспективен и притягателен образ Ванды, со смертью которой закончилась эпоха «золотого века» легендарной польской древности.
Образ женщины, спасающей свой народ (или город) – вовсе не редкость в различных преданиях, так же, как не является редкостью образ женщины-правительницы (два эти образа иногда накладываются друг на друга: например, грузинская легенда о царице Тамаре, колдовством погубившей вражеское войско, или латышская дайна о женщине из Риги, которая умела превращаться в птицу и побеждать внешних врагов опять же колдовством): скажем, восточнославянская легенда о Лыбедь, сестре основателей Киева Кия, Хорева и Щека, или гендерная трансформация традиционного славянского тернарного деления: чешское сказание о трех сестрах, дочерях Крока - вместо обычных трех братьев. Однако все эти предания можно отнести к разряду исторических, но не несущих в себе какого-либо архетипа, ядра, не имеющих определяющего значения для самосознания данных народов. Образ Ванды явно синтетичен (тут опять сталкиваемся с концептом литературы, вышедшей за границы всего лишь литературы, что характерно для славян): в нем можно выявить пересечение нескольких основных культурно-литературных традиций: во-первых, древняя фольклорная традиция изображения вождя (царя) с соблюдением почти всех свойственных ей особенностей (интересно, что в истории рождения Ванды наблюдается полная трансформация мифической традиции «рождения вождей-царей от матерей-девственниц и отцов божественного присхождения» [80,79], во-вторых, скандинавские саги (и в особенности изображение их воинственных героинь), и, в-третьих, северная историко-антропологическая традиция, согласно которой северный король (в отличие от собственно германского короля) всегда был магом, жрецом [41,126]. Кроме того, принесение Ванды, бросившейся в Вислу, себя в жертву – не только отголоски мифической традиции, обычая «убивать царей» [80,106], который налагался на quasi-fortuna («таинственную мощь, власть над природой, приписываемую королям» [41,133]). Здесь, как нам кажется, имеют место более новые представления, на этот раз уже эсхатологического порядка, согласно которым город, находящийся на берегу реки, рано или поздно скроется под водой. Функции города-жертвы в мифе о Ванде метонимическим способом переносится на жертву-царя(вождя).ЗаключениеЛегенда о Ванде, впервые появившаяся в «Великопольской хронике» и «Хронике» В. Кадлубека, в течение столетий являлась источником творческих замыслов для польских писателей. Ванда олицетворяла важнейшую для Польши и для всего славянства архетипическую проблему самоопределения, нахождения собственного духовного пути, а в сфере этических категорий – вопрос героизма, патриотизма, чувства долга и самопожертвования. Писатели-романтики Ю. Словацкий, З. Красиньский и Ц. Норвид в своем творчестве затрагивают проблему историзма, в том числе и в разработке своей версии мифа о Ванде. Их литературные варианты легенды, возможно, не являются самыми известными произведениями в их творческом наследии. Но в любом случае эти попытки, знаменательные разнообразием подходов к летописному образу, заслуживают подробного анализа, который, надеемся, нам удалось провести. Произведения рассматривались в хронологическом порядке.
Начало трактовкам легенды о Ванде положил Ю. Словацкий, чья «Балладина» появилась в 1834 году. Для творчества Словацкого вообще свойственен игровой элемент, что особенно отчетливо отразилось в «Балладине»: автор «играет» с легендарной историей, с литературными жанрами, с произведениями других авторов, с привычными литературными стереотипами. Все это убедительно доказала Л. А. Софронова в своей монографии «Польская романтическая драма: Мицкевич, Красиньский, Словацкий». Мы же сосредоточили свое внимание при анализе образа Балладины на тех литературных архетипах, которые воплощены в произведении без сознательной игровой установки, содержат в себе древнейшие культурные концепты или их отрицание, но в то же время связаны с образом Ванды и необычной культурной ситуацией, когда в руках женщины оказываются бразды правления. Одновременно подчеркивается самобытность характера Балладины в его сходстве и различии с литературными предшественницами (Вандой, леди Макбет, Клитемнестрой). Вторая из анализируемых пьес Словацкого – «Крак» - осталась незаконченной. При попытке ее истолкования мы придерживались сравнительно-литературного метода, который оказался наиболее плодотворным: были показаны двусторонние связи творчества Словацкого с Шекспиром и Кальдероном. Таким образом, Словацкий, творчески истолковывая материал польской истории, рассматривал его сквозь призму мировой литературы, и в большей степени его как автора занимали проблемы творчества, поэтического вдохновения и отношения творца с сотворенным им.
Характерной чертой писательского дарования З. Красиньского был рациональный, наукообразный подход. Даже когда Красиньский, подобно Словацкому, вводит в пьесу распространенные литературные аллюзии, они не воспринимаются как игровой элемент и игровое пространство не возникает. Возможно, это происходит потому, что Красиньского в первую очередь интересует в «Ванде» взаимоотношения традиционно антагонистических культур: славянской и германской. Чтобы создать эту ситуацию противостояния, Красиньский характеризует романо-германскую среду как носительницу всего искусственного, жестокого, архаического. Разработать также детально особенности славянского мира Красиньский не успел: «Ванда», как и «Крак», осталась незавершенной, что дало нам основание порассуждать на тему отличительных черт незаконченных произведений. В целом подход Красиньского к проблеме можно назвать культурологическим, научным.
Хронологически последняя в XIX веке пьеса о Ванде была написана Норвидом и названа мистерией. Можно сказать, что пьесы малопольского цикла Словацкого и «Ванда» Красиньского образуют романтическую диаду, в которой каждая из пьес олицетворяет противоположные стороны извечного романтического спора: примат науки над искусством или искусства над наукой (при этом, конечно, не сводя только к диаде все художественное разнообразие пьес). В таком случае «Ванда» Ц. Норвида является синтезом для тезиса Словацкого и антитезиса Красиньского. Она представляет высшую ступень творческого совершенства – религиозную (что удалось показать через обращение к агиографии и живописи на религиозные темы). Норвид предлагает преодолеть метафизическую границу между немецким и славянским мирами, утверждая религиозный универсализм и их слияние во Христе.
В XIX веке на легенду о Ванде впервые обратил внимание самый выдающийся польский неоромантик С. Выспяньский. Он поддержал и развил в своей «Легенде» романтические традиции, заложенные Словацким, Красиньским и Норвидом, одновременно привнеся в образ Ванды новые, «неоромантические» черты. Если романтики придерживались «христианской» (Норвид) или «языческой» (Красиньский, в какой-то степени Словацкий) трактовки характера Ванды, то Выспяньский причудливо объединил две эти тенденции. При всех признаках архаического миросозерцания перед Вандой Выспяньского оказывается поставлен целый свод сложнейших этических вопросов (в опровержение стереотипного представления о неоромантизме как о «чистом искусстве»). Актуализировался персонаж Крак, в котором Выспяньский сосредоточил основные топосы польского романтизма, не сделав его при этом ходячей литературной энциклопедией.
В связи с жанровой природой «Легенды» (оперное либретто) нам предоставилась возможность рассмотреть некоторые теоретические проблемы этого несправедливо подвергаемого насмешкам «литературно-исторического курьеза» [48,362], предложить свою трактовку его культурной природы и связать литературное творчество Выспяньского с его театральным творчеством, а также творчеством его современников (Г. Крэга). Это сопоставление приводит к выводу о том, что как театральный деятель Выспяньский принадлежал скорее XIX веку, хотя и чувствовал некоторые веяния XX века.
В дипломной работе делается вывод о поэтической притягательности мифа о Ванде, потенциал которого актуализировался в сложные для гражданской жизни и свободного творчества периоды польской истории.ЛитератураI. Источники
1. Krasinski Z. Dziela. Cz. I. W-wa 1935.
2. Krasinski Z. Dziela. Cz. II. W-wa 1935.
3. Krasinski Z. Wanda / Krasinski Z. Dziela. T. I. Dziela poetyckie. W-wa 1934.
4. Kronika Wielkopolska. W-wa 1985.
5. Mistrz Wincenty. Kronika Polska. Wroclaw – W-wa – Krakow 1999.
6. Norwid C. Wanda / Norwid C. Pisma wybrane. T. 3. Dramaty. W-wa 1980.
7. Slowacki J. Balladyna/ Wroclaw 1995.
8. Slowacki J. Krak / Slowacki J. Dziela. T. VIII. Dramaty. Wroclaw 1959.
9. Wyspianski S. Wesele. Krakow 1958.
10. «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI-XIII вв. М., 1987.
11. Выспяньский С. Легенда / Выспяньский С. Драмы. М., 1963.
12. Выспяньский С. Свадьба / Выспяньский С. Драмы. М., 1963.
13. Словацкий Ю. Балладина / Словацкий Ю. Избранные сочинения. Т. 2. М., 1960.
II. Критическая литература.
14. Chrzanowski I. Literatura niepodleglej Polski. W-wa 1983.
15. Deimling B. Sandro Botticelli. Koln, 1994.
16. Hutnikiewicz A. Mloda Polska. W-wa 1996.
17. Jakubowski J. Z. Stanislaw Wyspianski / Stanislaw Wyspianski. W-wa 1967.
18. Janion M. Jak smutny zeglarz… / C. Norwid. Cywilizacja. Gdansk 1978.
19. Janion M. Wobec zla. C., 1989.
20. Janion M. Zycie posmiertne Konrada Wallenroda. W-wa 1990.
21. Krzyzanowski J. Neoromantyzm Polski. 1890-1918. Wroclaw – W-wa – Krakow. 1963.
22. Lempicka A. Poslowie / Wyspianski S. Wesele. Krakow 1958.
23. Lempicka A. Przedmowa / Wyspianski S. Dziela zebrane. Krakow 1973.
24. Lempicka A. Wyspianski – pisarz dramatyczny. Idee i formy. Krakow 1973.
25. Maslanka J. Literatura a dzieje bajeczne. W-wa 1984.
26. Natanson W. S. Wyspianski. W-wa 1976.
27. Okonska A. Scenografia Wyspianskiego / S. Wyspianski. W-wa 1967.
28. Piwinska M. J. Slowacki od duchow. W-wa 1992.
29. Prussak M. Wyspianski a teatr / Tenze. Krytyka teatralna S. Wyspianskiego. Wroclaw – W-wa – Krakow – Gdansk – Lodz 1987.
30. Przybyszewski S. Exegi monumentum / S. Wyspianski. W-wa 1967.
31. Rymaszewski B. Tworca w okowach przeszlosci. Rzecz o S. Wyspianskim. Krakow 1995.
32. Schiller L. Wyspianski / S Wyspianski. W-wa 1967.
33. Slownik literatury polskiej XIX wieku. Wroclaw – W-wa – Krakow 1994.
34. Windakiewicz S. Dzieje Wawelu. Krakow 1925.
35. Wrzosek S. Swiat historii S. Wyspianskiego. W-wa 1999.
36. Ахутин А. Тяжба о бытии: сб. философских работ. М., 1997.
37. Балашов Н.И. Испанская классическая драма в сравнительно-литературном и текстологическом аспектах. М., 1975.
38. Балашов Н. И., Станюкович Я. В. Двуединство драмы «Стойкий принц» Кальдерона в романтической передаче Ю. Словацкого / Кальдерон и мировая культура. Л., 1986.
39. Барг М. А. Шекспир и история. М., 1976.
40. Бачелис Т. И. Шекспир и Крэг. М., 1983.
41. Блок М. Короли-чудотворцы. М., 1998.
42. Бэлза И. История польской музыкальной культуры. М., 1954. Т.1.
43. То же, Т.2.
44. Вагнер Р. Избранные работы. М., 1978.
45. Вайль П. Гений места / Иностранная литература. – 1997. – 10.
46. Вахрушев В. С. История как игра и как текст / Российский исторический журнал. – 1999. – 2.
47. Вопросы оперной драматургии. М., 1975.
48. Галь Г. Брамс, Вагнер, Верди: три мастера – три мира. М., 1986.
49. Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М., 1995.
50. Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосибирск, 1990.
51. Губман Б. Л. Смысл истории: очерки современных западных концепций. М., 1991.
52. Гэммонд П. Опера: притворись ее знатоком. Спб., 2001.
53. Дерналович М. Ю. Словацкий. Варшава, 1986.
54. Доллимор Дж. Политико-культурное исследование произведений Шекспира: случаи перверсии / Шекспировские чтения. М., 1993.
55. Дюрер А.: искусство художника книги / Круг чтения. М., 1990.
56. История Европы. М., 1992. Т. 2.
57. Крэг Э. Г. Воспоминания, статьи, письма. М., 1988.
58. Лиштанберже А. Р. Вагнер как поэт и мыслитель. М., 1997.
59. Лосев А. Ф. Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба / Платон и его эпоха. М., 1979.
60. Ницше: PRO ET CONTRA. Спб., 2001.
61. Осаченко Ю. С., Дмитриева Л. В. Введение в философию мифа. М., 1994.
62. Парин А. Хождение в невидимый град. М., 1999.
63. Ростоцкий Б. Театр Станислава Выспяньского / С. Выспяньский. Драмы. М., 1963.
64. Светлов И . От романтизма к символизму (Очерки польской и венгерской живописи XIX-нач.XX в.). Спб., 1997.
65. Сознание и история. Барнаул, 1993.
66. Соловцов А. С. Книга о русской опере. М., 1960.
67. Сольский Л. Воспоминания. М., 1961.
68. Софронова Л. А. Польская романтическая драма: Мицкевич, Красиньский, Словацкий. М., 1992.
69. Стюарт М. Легенда о Мерлине / Стюарт М. Хрустальный грот. Киев, 1993.
70. Хонолка К. Великие примадонны. М., 1998.
71. Чигина М. А. Интертекстуальное поле темы чуда в повести Д. Хармса «Старуха»: позиция героя / Вопросы филологии. Вып. 2. Кемерово, 2000.
72. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М., 2000.
73. Шекспировские чтения. М., 1978.
74. Эткинд А. Интервью. / Звезда. – 2001. – 5.
75. Ямпольский М. Демон и лабиринт. М., 1996.
76. Ярустовский Б. Драматургия русской оперной классики. М., 1953.
III. Теоретические работы.
77. Богданов А. Н. Романтические тенденции в романтической поэме / Вопросы романтизма. Вып. 5. Казань, 1972.
78. Гуревич А. Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989.
79. Жирар Р. Насилие и священное. М., 2000.
80. Криничная Н. А. Персонажи преданий: становление и эволюция образа. Л., 1988.
81. Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978.
82. Магнушевский Ю. Вопрос о лубочной литературе в поэзии романтизма / Романтизм в славянских литературах. М., 1973.
83. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки / Пропп В. Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998.
84. Путилов Б. Н. Славянские исторические баллады. М.-Л., 1965.
85. Соколов М. Н. Вечный Ренессанс. М., 1999.
86. Толкиен Дж. Р.Р. О волшебных сказках / Утопия и утопическое мышление. М., 1991.
IV. Литературные контексты.
87. Башляр Г. Вода и грезы. М., 1998.
88. Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989.
89. Кальдерон П. Жизнь есть сон / Кальдерон П. Драмы. М., 1989. Кн. 2.
90. Лорка Ф. Г. Поэтический образ у дона Луиса де Гонгора / Лорка Ф. Г. Избранные произведения. М., 1975. Т. 1.
91. Медиоланский А. О девственницах / Памятники средневековой латинской литературы IV-VII вв. М., 1998.
92. Нодье Ш. Юным девушкам / Нодье Ш. Читайте книги! М., 1989.
93. Парандовский Я. Алхимия слова. М., 1990.
94. По Э. Ворон / По Э. Избранное. М., 1958.
95. Пшибышевский С. Синагога Сатаны. Примечания / Демонология эпохи Возрождения. М., 1996.
96. Толкиен Дж. Р. Р. Возвращение Беорхнота, сына Беорхтхельма. Предисловие / Толкиен Дж. Р. Р. Возвращение Беорхнота. М., 2001.
97. Толстой Л. Н. Что такое искусство? / Толстой Л. Н. Статьи. М., 1975.
98. Шекспир В. Гамлет / Шекспир В. Пьесы. К., 1984.
99. Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. М., 1990.
|
|
